Весёлые картинки из интернета: “Бабушка и внучка”
Свет в окошке (кто, что) — единственная радость, утешение, отрада. О ком-либо (реже о чём- либо), самом дорогом, любимом, с кем (чем) связаны лучшие переживания, надежды.
Что такое “свет в окне”?
Что такое “свет в окне”?
Образ. Вот что светит мне:
Семиструнка на стене
Ещё годная вполне,
Мой компьютер драгоценный,
Книжный шкаф весьма почтенный,
И старинная качалка.
А ещё в кафе “Весталка”
Пироги “Медовый спас”
Грешной сутью дразнят глаз.
ПирогОвый свет с небес
Льётся щедро, на развес!
Разумеется, шучу,
Прозе свет не по плечу.
Если ж мыслить высоко,
Но где надо – глубоко
И душевно широко,
“Свет в окне” не “что”, а “кто”:
Светит солнышко двойное
Над моею головою –
Сын и дочь. Пусть далекО,
Тем нежней лучи зато!
Снова мыслю капитально –
Выражаюсь фигурально:
Внуков тёплые ладошки
Это тоже “свет в окошке”!
Что такое “свет в окне”?
То, что небо дарит мне!
Ирэна Дунайская
https://www.chitalnya.ru/work/921452/
“Свет мой!” — ласковое приветливое обращение к кому-либо (обычно, к близкому, любимому человеку, приятелю…).
О бабушке Клавдии Петровне
Свет мой, бабонька, скажи,
да всю правду доложи,
ты ль на свете всех милее,
всех добрей и веселее?
Преамбулка.
Бабушку свою я помню, примерно, лет с четырёх.
Жили мы на левом берегу Волги в Затоне Разнежье. А родом бабушка была из районного центра, села Воротынец Нижегородской, тогда, губернии, на правом берегу Волги в 15-ти км от места нашего проживания. За Волгой тогда жили семьями две её младших сестры. Не часто, но именно она, проведывала их. Помню некоторые наши с ней путешествия туда, как правило, пешие. Если не попадалась попутная грузовая машина (нас, старую да малую, шофёры брали иногда в кабину), то зимой бабуля местами везла меня на санках, а летом я отдыхала, посидев на фанерке сверху плетёной корзины с гостинцами , как на стульчике.
Однажды летом по дороге в Воротынец нас догнала полуторка, ни в кабине, ни в кузове пассажиров не было. Бабушка подняла руку в надежде, что шофер остановится и возьмет нас по пути. Но шофер не посчитал это нужным и пролетел мимо на большой скорости, обдавая нас облаком пыли. Бабушка от обиды прокричала ему вслед: «Бог шельму метит!» — и мы пошли потихоньку дальше. Подходя к Воротынцу, увидели на обочине дороги машину и лежавшего под ней шофера, копающегося в моторе. Поравнявшись с полуторкой, бабушка не выдержала и сказала: «Вот, сынок, ты не взял нас, старую да малую, я тебе вслед и прокричала: «Бог шельму метит», он меня и услышал». «Иди, бабка!», – в сердцах ответил парень, а через несколько минут догнал нас на починенной машине и ещё раз обдал пылью. Бабушка на это только покачала головой…
Жила-была милая женщина Клавдия Петровна (Клавдя, Клавдея)…
В самом конце девятнадцатого века, а именно 14 ноября 1898 года в семье известного воротынского гончарного мастера Петра Андреевича и его супруги Веры Андреевны родилась первая дочь Клавдюша. Росла она умненькой девчушкой. Отец хотел, чтоб она обучилась грамоте, для чего устроил её в церковно-приходскую трёхклассную школу. Но проучилась дочь всего один год. Надо было помогать матери по хозяйству и нянчить родившихся, один за другим, младших ребятишек. Подрастая, она стала помогать и отцу в его гончарной мастерской: месила глину, следила за обжигом изделий. Пришло время и отец поручил ей свою бухгалтерию. В базарные дни, хорошо считая деньги в уме, она мастерски торговала на районном рынке, продавая сработанную семьёй за неделю гончарную продукцию: горшки, плошки, “кринки”, формы для творожной пасхи, урыльники. Изготовленная на гончарном круге Петра Андреевича посуда славилась по всей округе.
Подрастали у гончара и другие помощники, а старшая дочь Клавдя, теперь называемая уже Клавдеей, в 1921году вышла замуж в соседнее село Осинки, где занялась работой с мужем Михаилом (1900 г.р.) сначала в индивидуальном хозяйстве, а затем и в колхозе. Молодая пара осчастливилась рождением первого сыночка, но не жильца, как оказалось. То же случилось и со вторым малышом. А вот дочке Капе, третьему ребёнку, родившейся в октябре 1925 года, Бог отмерил время жизни.
Нелёгкой была жизнь колхозников в те годы. Вспоминала моя бабушка о лихом 1932 годе, когда тысячи людей в Поволжье голодали. Голодали и колхозники Осинок. Ели что ни попадя. Из толчёных картофельных очисток варили семье кашу, и чуть не умерли от отравления.
Личная жизнь у Клавдеи, увы, не сложилась. Супруг уехал на заработки и без вести пропал.
Но крепкая духом женщина растила дочь и работала, работала…
Добрую, общительную, её любили как родные, так и односельчане. Бог дал ей чудесный высокий голос, она очень любила петь. Частенько по вечерам в её небольшой чисто убранный и застеленный домоткаными половиками домик собирались подруги, в большинстве своём, как и она, одинокие, пили чай; занимаясь рукоделием, допоздна пели. Хозяйка дома тончайше пряла шерсть на ручной прялке, вязала носки и варежки. Любимым же её занятием на досуге было вязание крючком кружев из белых тонких хлопчатобумажных ниток. (В дальнейшем по жизни вязание подзоров, прошив, скатертей давало ей дополнительный доход в семейную копилку. Это умение она передала и дочери, и внучке).
Капа подрастала, мать переживала за её будущее. В то время покинуть колхоз по собственной воле не представлялось возможным. Добрые люди Клавдее посоветовали выдать Капу замуж фиктивно за жениха, не колхозника. Деньги всегда были всему голова. У колхозницы-мамы имелись некоторые сбережения. И жених нашёлся, рабочий “Варзавода” села Фокино на правом берегу Волги (варка варений из фруктов и ягод). Шестнадцатилетняя Капитолина “мужем” была устроена на этот завод учеником кочегара. Началась ВОВ. Получив квалификацию кочегара, она устроилась работать на речное судно помощником кочегара. Всю войну этим судном доставлялись грузы по Волге. Были моменты, когда при попадании в зоне военных действий под страшные обстрелы, молоденькая девушка могла расстаться с жизнью. Но Бог миловал.
После окончания войны дочь Клавдеи Петровны, расторгнувшая фиктивный брак, устроилась рабочей сначала в Каменский лесхоз Воротынского района, а затем на судоверфь им. М. Горького в Затоне Разнежье. Тогда-то она и смогла забрать свою мать из колхоза. Продав одну избушку в Осинках, они приобрели другую в Затоне. Теперь-то, получая паспорт, по метрикам Клавдея Петровна, стала Клавдией Петровной.
И труд на колхозной земле она поменяла на работу вахтёра главной проходной Судоверфи.
“Эстафету” безмужней женщины приняла и дочь Капитолина, одарив свою мать внучкой и внуком. Выросшая в большой семье, опытная в уходе за малышами, пятидесятилетняя Клавдия Петровна, живущая теперь одной семьёй с дочерью и её детьми, приложила все свои силы и здоровье на то, чтобы поставить внучат на ноги.
Два несостоявшиеся брака Капитолины “возвели” эту женщину с двумя детьми в “ранг” матери одиночки.
Пособие матери-одиночки на двух детей в то время составляло 75 рублей. Заработок двух женщин на судоверфи – 550 рублей (всё это до реформы 1961 года). Всё-таки хоть какие-то деньги для семьи. Но и этим пришлось тогда делиться с государством. Часть заработка выдавалась облигациями государственного займа. Отказаться от них никто не имел права. Погасить этот заём было обещано через двадцать лет.
(Главой же нашей семьи всё же была бабушка). Она не верила никаким обещаниям. Ведь её отец, известный в округе гончарный мастер, в 1928 году был раскулачен, мастерская его была разграблена, а он с супругой и младшей дочерью сослан из Воротынца тогда ещё Нижегородской области в Свердловск на строительство «Уралмашзавода»… Вот и облигации бабушка считала обманом. Она безжалостно наклеивала их на фанерную переборку кладовки. (Я помню, когда мы уезжали из нашего дома на Целину, вся переборка как обоями была оклеена красивыми прямоугольниками с циферками 5 и 0 (50). Да и ни бабушка (1898-1978), ни мама (1925-1981) не застали выплат по этим облигациям. А уже я видела в сберкассах очереди людей, у которых в руках были толстые пачки тех бумаг. Прошли-таки выплаты…)
Женщины работали, детишки, по возрасту, были днём в детских яслях, саду, школе. Заработок женщин и пособие на детей сочетались с натуральными продуктами домашнего хозяйства от козы, кур и огорода. Крепким кормильцем был и Бор с его лесными богатствами.
Любопытное событие в середине 50-х произошло с моими женщинами. В селе появились вербовщики с предложением о переселении на работу и жительство в Молотовскую (ныне Пермскую) область, обещая чуть ли не манну небесную. Недолго думая, мои хозяюшки продали избушку, собрали необходимое… Но отъезд не состоялся. Клавдия Петровна категорически отказалась сделать необходимые прививки. Прожившая более пятидесяти лет, она никогда не получала ни единого укола… Выход был найден — остаться на месте. Но как? Дом-то продан. Помню из детства слово “пОмочи“. (Поняла уже взрослой, что это совместный бескорыстный неоплачиваемый труд, как правило, мужчин соседей в оказании помощи малообеспеченным семьям). Две женщины с малыми детьми нуждались в этой помощи, им негде было жить. Денег от былой домушки едва хватило на покупку продаваемой недалеко бани. Соседи-мужчины и приехавшие из Воротынца племянники бабушки в короткий срок (с согласия новых хозяев старого дома) на поделенном огороде выстроили новый домишко. Жизнь семьи в тепле и светле продолжилась, спасибо всем добрым людям…
Ежегодно, в летнее время, работниц судоверфи по очереди отправляли в низовья Волги, в Астрахань (как у нас говорили, “на Низы”), для сбора урожая арбузов. Дошла очередь до моей мамы. Помню, как мы с бабушкой встречали её на пристани с парохода. Мама привезла “натурпродукт”: по мешку арбузов и пшеницы. Арбузы были такими спелыми и сладкими, что невозможно было оторваться от этого лакомства. Но большая часть арбузов, конечно же, была продана, выручены небольшие деньги для семьи. Предстояло еще разобраться с мешком пшеницы. Мельницы в Затоне не было. Но бабушка наняла лошадь, вся семья разместилась в телеге и поехала в дальнее село Большое Разнежье, чтобы в одно время решить две задачи: смолоть пшеницу на мельнице и окрестить ребятишек в церкви.
По возвращении домой большая часть муки был опять же продана. Тогда же по совету бабушки было решено с деньгами, заработанными на Низах и вырученными от продажи арбузов и муки, нам с мамой отправиться на пароходе в Горький за покупками, а заодно навестить живущих там родственников семьи.
В один из дней начала марта 1959 года после полуночи (бабушка уже сдала свою смену напарнице) на лесозаводе случился страшный пожар (как говорили потом люди: поджог из-за массового сокращения рабочих). Через цех строительства дебаркадеров на нашу Заводскую улицу летели горящие головни. Мужчины с баграми на улице следили, чтобы ничто горящее не попало на крыши наших деревянных домов. Горящие головешки тут же закапывалось в снег. Бабушка же в страхе без посторонней помощи вытащила сундук с вещами и закопала в снегу подальше от дома. После пожара, чтобы вернуть запрятанное в дом, ей пришлось обращаться за помощью к соседу.
Некоторые семьи рабочих лесозавода после случившегося надумали поменять место жительства. А вот нашим женщинам тяжело было решиться на такой поступок: оставить многолетнее насиженное место, родственников за Волгой. Однако, всё же распрощались, продав домишко.
Нас просто заждался совхоз Адамовский Оренбургской области. Мы с братом пошли в школу, мама устроилась птичницей, а бабуля никак не могла смириться с 75 рублями своей пенсии, равной пособию на нас с братом. Неугомонная труженица, она хваталась за любую возможность внести свою лепту в кошелёк семьи. Ведя домашнее хозяйство, ещё нянчилась с чужими малыми ребятишками, которых мамаши не отдавали в ясли. Как же её те детишки любили, как родную.
Года три мы жили в семейном бараке, сначала две семьи в одной комнате, разделённой простынями на натянутой по центру верёвке. Потом — своей семьёй. После множества обращений наших женщин, совхозное начальство, наконец предоставило нам квартирку в домике на четырёх хозяев без никаких удобств. Вода из колодца в метрах 300-тах на берегу речки, уголь и дрова в сарае (там же, где и куры), а туалет на улице, общий на 4-ре семьи.
Обо всём этом так складно мною сказано. А вот с уточнением становится понятным — как всё это работало. Например, за водой летом с вёдрами на коромысле, если ещё была и стирка, надо было сбегать не один раз. А вот зимой по снегу за водицей на санках катали, как барыню, флягу. Иногда же, когда задували бураны (света белого не видать) и дороги к колодцу становились непролазными, ждали погоды, как с моря. Удивительное дело. Наша бабуля, как бюро той самой погоды, по своим суставам перед буранами говорила нам с мамой: “Девки, запасайтесь водой, чувствую, вот начнётся…”
Топившая печь на родине дровами, наша стряпуха недолго и здесь приспосабливалась к углю. Его привозили, как говорилось “по блату” — одну пыль. Клавдия Петровна, как тут было придумано, смачивала его в ведре соляркой. Это был второй слой в печи. Для растопки к первому слою из сухих дровец, подожжённых смятыми газетными листами и нашими с братом черновиками, труженица добавляла несгоревший уголь от предыдущей топки, жужелицу. И только тогда поверху раскладывался совком приготовленный в ведре уголь. Несгоревший же уголь-то был не из нашей печки. Он аккуратно выбирался ранними утрами “экономисткой” в горе золы среди сараев, выбрасываемой другими хозяйками.
Комнаты в домике, разделённые дверью и стеной отопительно-варочной печи , мы называли передней и задней, как в собственных домах на родине. Передняя — “зал”, в котором стояли наши с мамой две металлические односпальные койки на панцирных сетках. Конечно же, украшенные кружевными подзорами и подушками в наволочках с вязанными прошивами. В передней же стоял прямоугольный деревянный стол, накрытый скатертью с нитяными кистями. На этом столе я выполняла домашние задания. Для учебников и тетрадей в левом углу у входа в комнату стояла этажерка. Со временем в этой комнате появились самодельные (по заказу у совхозного столяра) небольшие шифоньерчик и комодик.
Задняя же комната совмещала множество функций. Это, прежде всего, кухня и столовая. Здесь же стояла и широкая металлическая кровать, на которой некоторое время спали бабушка с внуком (подросшему, ему купили раскладушку). На обеденном столе кухонной тумбы (с двумя дверцами в шкафы для посуды и сухих продуктов и выдвижным верхним ящиком для ложек, вилок и ножей) братишка делал уроки.
В холодное время года печь топилась дважды в день. Утренняя эта процедура совмещалась с приготовлением пищи на плите на день, которую хранили в сенях, чтоб не прокисала. В течение же дня еда разогревалась на электрической плитке. На плитке же, когда в тёплое время печь не топилась, готовилась еда порциями для трёх разового употребления (холодильников в малообеспеченных семьях, ведь, не было).
Неугомонная бабуля, нянчась с чужими ребятишками, ещё в отдельные моменты времени обегала места сборов выпивох. Подбирала брошенные поллитровые бутылки, намывала их в корыте и сдавала в магазин на покупку нам лакомств к чаю. Очень мы любили пряники (облитые глазурью), а когда появились в продаже вафли десертные, тут лакомый стол раздвоился. Как у нас было принято, купленные лакомства поштучно делились на четыре части. Мы с братом со своими долями, конечно же, расправлялись быстрее, чем взрослые. Они же, оказывалось, и не трогали свои лакомства (обходились к чаю сахаром). Их лакомства уже выдавались нам поштучно, чтоб растянуть приятное на подольше.
Будучи глубоко верующей, Клавдия Петровна привезла с собой на новое место жительства и дорогие ей иконы. Их разместили на полочке в правом углу её комнаты. В праздничные церковные дни она всегда зажигала лампадку. (Так как церквей поблизости с нашим посёлком совхоза не было и лампадного масла купить было негде, то пользовались обычным маслом для смазывания швейных машинок). На листе из школьной тетради в клеточку у бабушки аккуратным почерком были выписаны все церковные праздники. И так как такого возраста, как бабушка, на нашей улице верующих не было, то у нас можно было “получить справку”.
К моему окончанию 11 класса пенсия у бабушки подросла до 12 руб.50 коп. В марте же 1966 года, в мои 18 лет, отменили маме, как матери одиночке, выплату на старшую дочь.
В этом же году я поступила в вуз.
Получая 35руб. стипендии, оплачивая 2руб. 50коп. за общежитие, я начала учиться вести своё студенческое хозяйство. Но и тут бабуля меня не оставила без своей поддержки. Ежемесячно присылала мне переводом 10 рублей (перевод, помнится, стоил копейки). По сути, это была ещё третья часть стипендии. (В 1970 же году на четвёртом курсе после моей свадьбы на зимних каникулах мой супруг снял с бабушки денежное ярмо).
Конечно же, семейную переписку с уехавшей в дальние края внучкой Клавдия Петровна “взяла” в свои руки. Редкий день, когда бы не пришла от неё весточка. Наша переписка была своего рода отчётами за очередной прожитый день…
Однажды, перед летней сессией третьего курса (1969г.), вижу во сне себя на площади, вокруг много людей и все танцуют. Я стою и ожидаю приглашения на танец и вдруг обнаруживаю, что нет рукавов на моём красивом пиджачке, торчат на плечах одни нитки, руки открыты. Просыпаюсь в холодном поту, предчувствуя плохие новости. И точно, в этот день, возвращаясь с занятий в общежитие, в почтовом ящике на первом этаже меня ждало
письмо уже от мамы, она и сообщила об инсульте бабушки. Наши молитвы дошли до Бога. 70-ти летняя женщина встала на ноги для продолжения активной жизни.
Нужда в семье постепенно отступала. Младшее поколение, получив образование и хорошую работу, обзаведясь семьями, не забывало о своих “целинницах”. Прабабушка не могла нарадоваться четверым правнукам: двум моим дочкам и детям моего брата.
Как же мои малышки, родившиеся с разницей в три года, любили свою прабабушку! Называли её ласково: “Баба старушка”. “Старушка” эта, как-то, посадив их обеих на колени, прижала к себе и запричитала: “Деточки мои, как умирать не хочется…”…
P.S.
Но всё когда-то заканчивается. Погас и свет в моём окошке. Не стало в семьдесят девять с половиной лет и бабули, учительницы жизни…
Все тяготы моего детства и юности научили меня не пасовать перед будущим, упорно трудиться и помнить, что неразрешимых проблем не бывает, и как говорила бабушка: “Даст Бог день, даст Бог и пищу!”…
