Дева Богородица, Чистая Мария,
Мати Предъизбранная, мира Красота,
Кроткая Владычице, сохрани Россию,
Умоли о грешных нас Господа Христа.
Тихо колыбельную над яслями пела
И качала ласково Своего Творца.
Первая в глаза Его кротко посмотрела,
Первая увидела свет Его лица.
Первые слова Его в сердце Ты слагала
И улыбку первую видела Его.
С Ним от злобы Ирода в дальний край бежала.
Умоли о грешных нас Сына Своего!
Ты Дитя Небесное к сердцу прижимала –
Перед Ним единая Ты, как снег, чиста.
В Вифлееме Господа в яслях пеленала –
На Голгофе встала Ты у Его креста.
О, Пренепорочная, рождшая Мессию,
Истину державшая на Своих руках, –
Умоли же Господа, да спасёт Россию,
И помянет грешных нас в горних Небесах!
I. Незаходящий свет.
Стоит ли, изъеденным тысячами удовольствий, еще тлеющий, но уже всполохом последним воскричавшим огонь — радости от встречи с искрящим очагом горнего мира?
Светом невечерним, как в бездонном колодце созвездий тонет темное небо, отринутый очаг горел, не желал сгореть.
В мире, по самой земле, исколесованой тройками нерассказанных историй историй — ступающий под солнцем, чистым родником омывает град хрустальный ночного полотна. Рассказчик, нить теряющий, не знает повести мотива — так же, потухающий огонь не найдет пристанища в порту путеводных свечей.
Но ищет, все же ищет, всегда ждет надежды ласковый прием.
И столь его стремление небесам похвально, что в самой темной памяти — делит на двоих он — всю радость и все горе. Такому не родиться равному огню — и тлением извечным, он держит выше памяти, выше всякой радости — одно произволение, делимое двоим.
Всполыхнуть — и не подняться ввысь — лететь наземной птицей; не зная ни в чем крайности, обрамляя берега времен, сводящих корабли историй, не знающих конца.
Птицей неопознанной, радостью опущенной к сводам тишины — ворваться в миир неузнанный, мир горечью построенной, и рвать на мечты — полотно единое покрова надо всеми.
Самостью закланные города — опустошались ранними, низкими восходами; где каждый — за себя — гордыни цветен плод.
Но жители прекрасного, руками возведенного, радостью умытого желтого моста — белыми полотнами, сотканными волею к друг другу состраданию, ловили в свои сети — все новые потери все больших городов, остужая гордость в белизне деления доверием — любви.
Усталости не слушая, они боролись за каждый образ мира подгорних долгих бед.
Они стремились к единственному защитнику, одним произволением наполняя души светом безвидных нитей жемчужных полос недосягаемых высот — они стремились к радости, опередившей знание, к началу безначальному, к истине самой — лицу.
Всполохом потерянным, усеянной дарами долгою дорогою — расположился лик, достигнуть которого было невозможно, но и смотреть в лицо — было невозможною дерзнованной радостью.
Всполохом единственным, словом не оставленным, радостью отринутый, восставал восход; то была не битва света и ночи — но в пламени неусыпаемом их было слияние.
Не поднимаясь к свету, не пренебрегнув волею, всполохом земля возгордилась к выси горнего хребта.
Неусыпаемый, неприкосновенный сердцу, огонь связался нитью из тонких жемчугов — со всполохом осознанном парадом берегов.
Заплетаясь меж света и ночи покровом, малый и горящий, восходил единый — неусыпаемый; в нем звенели звезды молочной россыпью.
И не было в мире ближе друг другу — чем денно и нощно, радости созвучие; не обернувшись на треск горящей золы, песнь берегов, умытых сталью, затянула высокая птица, раскинувшись над полотном связующего света.
Тени, следов не оставляя, прыгали по водам, не вызывая большего веселья у огня; птицею сложились, и, поглощая ветер, землю озирали с высоты безвидной, не бывшей в соприкосновении с сердцем бьющим и живым.
Песнью безвечной, радостью горней, всполох — затлел по линии града, землею образованного, несказанной истории — первым из чудес.
Молчанием закрытая пропасть в сердце человеческом — избавила от лжи, проложив путь истине; радость тишины звенела ярким пламенем тлеющих путей; то было слово горнего, мира совершенного.
Всполохом неусыпаемым, небеса с землею завязались истинностью благого повествования — историей свершенной теплилась нитка жемчуга, по зернам которой — животворящим тлением бегал огонек.
II. Успокоительница.
Одиноким жемчугом омывал восток горе непреклонное — и не было конца его молчанию; так реки неизвестных сумрака высот ловят тени земные, жаждая подняться к миру горнему.
Гранатовые грозди, смоченные молочной звездчатой росой, склоняли свои головы, в почтении сложивши.
И радость от свершения грела в самом сумрачном, самом неблизком часе — времени угле.
За острыми углами времени почившего, трепетал восход, сжимаясь от тоски; но в мире совершенном, в горнем мире — не было законов, которые невозможно было бы превзойти…
Но только лишь любви открытый дар превыше полотна тугих надежд на чудо; то золотыми нитками, был вышит Его лик.
Надеждою на чудо спотыкалось сердце, ищущее свободы, тонувшее в непреклонной мольбе; что его утешит, что жажду утолит, что рек молочных узел — развяжет напрямик?
Огни ночных слепящих, но ледяных светил, без устали восходу уступали небо, под сетями ищущих, однажды вопросивших. Но и солнца свет, терявшийся тенями, испещряя ими землю — не приносил ответ.
Но ни одно зерно, упавшее на почву — пусть и неплодородно — но может протянуться к горним небесам; ни ветра шепот сильного, о милости сказания, земных даров великолепия — остановить не мог того произволения к радости созвучия, меж которой все дары высот земного края — пеплом догорали, всполохом сердца обожженного.
Домом всполохом сердцу обожженному служит — не лицо, но рукою сжатое свободное от чуда — жемчуга зерно; и без страха потри его, а только лишь из любви, из нее одной сжимая — устья рек сплетались в один тугой клубок звездной пыли.
А жемчуга зерно — наливалось пламенем неусыпаемым; оно безмолвно навсегда укрыло холмы горних высот — радости всех радостей то была жемчужина, принявшая свет в себя безвидный.
И не было силы, способной посягнуть на нее; и не было песни, способной возвести до совершенной красоты ее мольбу, частицею с небес разрозненных огнем, теплющим ось земной истории полотен.
То была радость от сложения чистоты жемчужин совершенной — с пламенем неусыпаемым. Но только одно, горящее огнем, сердце способно тугой узел из рек молочных распустить; ему рассказами историй, почивших в земной тверди, не скрепленной волею — звезд покров расписанный, пылью обернуть.
Потому как нет, ни единой радости, что могла бы гордостью и великолепием заслонить безвидный, горний совершенный свет.
Покров его раскинулся над миром необещанным, но волею к свободе, написанном; все зерна, что посеяны, способны к совершенной, пламенем согретой жемчужине, протянуть свое безмолвное звучание.
Звучанием безмолвным скреплялись бесчисленные полотна небесной тишины; все гроздья гранатовые загорались пламенем, блеснув лишь земной гордостью, навек расставшись с ней.
Искрами, умытыми спелой вьюги плодами, налившиеся соком падали плоды; поднявши их, ни единым всполохом огня не случится тени на земле.
Успокоительницы покровом, мир горний в каждом сердце, гранатовыми гроздьями скрепляет то произволение, которое любому зерну в неплодоносящей песков иссиних — даст радости всех радостей взойти.
III. Торжество покрова.
Радостью смотрящая, покровом утоленная, вспышкой света белых молочных берегов — взывалось вопрошание, счастьем сохраненное, радостью всех радостей — сошедшая с небес.
Она хранит рассказами, образы скрепленные на бумаге точкою — буквицу стеля, песнь велась высокая, историю безвидную, сердцу обожженному — ветрами далекими, полей.
Но первой самой поступью, разливались родники в тонкие нитки жемчуга: лети, лети, лети!
Птицею приземистой, крылья опустившею, поднималась радостно — высокая заря.
Радуйтесь, возрадуйтесь!
Ликовало сердце тайною глубокою, но первою же поступью — только бы сохранить! — скрепляло пламя темными, соком налитыми гранатовыми гроздьями.
С речкою молочною, грозди соприкасаясь, отражениями беспокоили стальные берега; то радостью глубокою, жемчуга возращивая, касались сердца тихого, молчанием скрепленного — горним совершенством.
Ответы вопрошающим скрывали зерна темные, в свете солнечном блестящие — таили радость позднюю, пылью звездной опорошенную. Без произволением скрепленной воли, ручьи рассказов памяти стелились — как один, миражами тонкими, в неплодоносящих пустыни песков иссиних.
Вечною песнью поднималась воля, до самых миром горних вершин перепорошенных спелою вьюгой, до золотой поры.
Радостью всех радостей — воля обагрялась звучанием сердца, обожженного огнем неусыпаемым; жемчуга приютившим, гранатовым плодом.
То в самой первой памяти, звенели краски дивные, и радостью просящею — орошали мир.
Миром стеленные земли — листьями лозы гранатовой укутанные темные чащи — шуршали на смотрящего, ответы раскрывая в граде, опустошающем сами небеса.
Лети! Лети! Лети!
Птицею далекою, ведущая путеводную, озаряла крыльями летящий ввысь восход.
Росчерки багряные освежали белые полотна облаков; шлейфом ярко — призрачным, свистел свободной ветер.
Неперелетные радостью — выше, только выше — взбирались небеса.
То радость нерассказанных, положенных лишь верою — историй самых узнанных, знакомых по сердцам.
Лети! Лети, возрадуйся!
Небо озаряя, зашлась земля волною; то радость непреклонная, дар семи хребтов — горних, земель рассказанных устами покоренными совершенной красотой — семи семи вершков тройными, шагами волевыми, смелостью просящею — первой из концов.
Начала неисполненные, стыковали материк двух дней и трех ночей — волны первой радости, сводя концы концов в торжество удалых, гордых смельчаков.
То было утешение — всем водам исступление — радостью от горних, совершенных высот покрова иссиних, высот неплодоносящих; от имени неусыпаемого огня.
IV. Деяние чудес.
Золотыми нитями испещренный восток, кружась при свете горнем, снижался до земли. И радостными бликами расходились реки — только бы приветствовать радость всех высот.
Лети, забыв истории стяжающего сердца.
Там, впереди, отсвечено — по омуту из стали молочных берегов.
Но береги, и радуйся!
Всем сердцем пусть отвечено воздыхает полночь, пылью звезд склоняясь к самому налитому граната плоду.
Лети, стяжай без времени, не слыша даже поступи извечного пути. Вперед, края смыкающи к центру от сечения, серебристым пламенем — всполохом в ночи.
Лети, торжеств не зная — то радости прощения, сошедшие с покрова совершенства, горних предстоящих надо всем путей.
То радостью смирения, сок сцедив гранатовый, окунув в нем жемчуга нити всей земли — нечаянным прибежищем, сердце коснется пламени. То первое, волею извечною, деяние чудес.
Водопадом поздним, стеля дорожки белые, мчалась тройка дальняя, вперед неся отдание радостью высот.
Неся вперед троичное, единое согласие, гривами раскинувши, звенели небеса.
Облака разорваны, розовым закатом, венчали торжество земных огней; горними высотами, испещрены песками были все полотна — от веры — до небес.
Открыв одним свершением, что радостью безвечною летопись от времени звучала не с конца — но от середины, золотым сечением, плодом непоклонным сорвавшись близ — к земле.
Дорогою высокою, отличая звездами полотно галактики — от темной материи, пыли в небесах — звенели ручьи стройные, обливая пеною скалы цвета черного, искренней глубины.
Открыв к себе последнюю, дверь вдали сокрытую, обещанным восходом заслонив закат — стаи поздних птиц кричали, разрывая сшитую ручьями рек молочных тишину.
Перемешав восходами пески иссине-черные земли неплодородной, радостью бегущей на сотни поднебесных плывущих островов, звенели жемчуга натянутые нити — прямо от конца, и к земной оси.
Огнями расхожими, шелестами полуночи, поднимался к небу — один лишь, самый теплый, серебряный родник.
Не ловя чудесные, события знаменные, ликовали сети из золота высот; спелый плод граната, преклонившись к водам, чудо настоящее, единственно подлинное, венцевало солнце полуночного дня, притеснив луны острый полумесяц.
Впереди прекрасной, тройкой непоклонной, торжественно венчалось деянием чудес.
То радости неузнанный, величия восход, заката обагренного прямое продолжение, серебряными нитями, по полотну златому.
V. Потешная звезда.
Зияющими чащами, реки расходились, к небу обращая пламенные взоры. То радость была первая, открытая в смятении, потушенном в покое молочных берегов.
Утоптанными тропами, раскалывались горы, покой века хранящие; исчерпанными водами, служили небеса.
Очагом молчания написаны те строки, что межевали знания, мудрости взрастив — еще совсем неправильный, невеликий росток. Но радость их в самом первом слове — то силою прибрежных, красочных высот — отзовется истиной.
Молчанием сплетенная, ликующая повесть, отражаясь пламенем в синей длани вод — расчерчены три линии: от востока к сердцу, на запад и на крайний, самый крайний север. Пологими путями рассказанные буквицы направляли путника одной из трех дорог.
Но радостью огней, горящих в поднебесной глади, стяжали росчерками звезд — млечные пути.
Вперед ко всем высотам, спеша и спотыкаясь, мчались сердца всполохи, тая одну надежду, единую для всех восходом заряженных светлячков. Но только там, где двое — по-своему горящих, разного молчания, отражаясь в пламени друг другу — огней земные покрова будут списаны в одно на скрижалях горних, мира совершенного — только тогда пути земные станут обличены одним неусыпаемым пламенем, совершая переход от жизни к истине.
Звенящими дорогами, кружась, блестело солнце. Но звездной пыли россыпью шептали перекрестки запутанных тропинок — вопрошающих, идущих, ищущих и ненаходящих: нет лучшей песни на земле, чем песни мира горнего. Звучать более истинно, более подобно — созвучию дня и ночи, какое только может быть в совершенном свете — безвидного огня.
В слепящем веке пламенных, искрящихся ветров, дороги расходились на тысячи взмахом образованных чудес. Опрокинув небесные полотна, сходящие по шлейфу звездчатых поклонов, стремлением до солнца, возрастали горящие сердца.
Радостью морей, реками наполненных, возвращали земные дороги, путями долгими и расхожими, поспевшие зерен плоды — миру горнему, миру совершенному.
Не зная другой радости, таились в небесах окрашенные в белый; цвет молочных рек — пути земли нехоженные, ведущие особым мотивом, но точно от истинных огней — к сердцу одному, воспетому истиной самой.
Но чтобы стать кому-то крепкою землею, радостью совершенной, скрепив два сердца пламенем, не обжигая их — временем милосердным протянувши нити к падающим звездами ночному покрову — ухватившись за край, стряхнувши острый полумесяц, вышив нитью тонкой, лилового зарева от заката к солнцу — скатав в тугой кулак полученную картину, умыв ее огнем собственного сердца — и распустив по горним хребтам, украшая покровом совершенства лик.
По бронзовым дорожкам неслись ряды ступеней — то лествицей основы слагались на земле. И не было и случая, в котором бы на верность проверяя сердце, совершенству уступало время, но впереди потока истории, стремящейся в извне, миром сверхвозможным течению историй переходящих рек — всегда одна искрилась потешная звезда.
На полотне коротком, миром созиданного, она озаряла совершенства лик; и не было у света ни одного признания, чтобы возвести к нему упавший взгляд.
Росчерком полотен, огня свистело пламя, и неусыпаемый опалял потешную, рассыпая жемчуга нитей редкий град — к само земной оси, пересеча сечение ее, золотом сплетенным через времена историй, говорящих только одну правду — знамением своим.
То было — свечение меж дня и ночи покровов, полотнами из стали разделяя небеса; на реками исшитом мире земных высот — потешная была звездою путеводной.
Полет без высоты, от сердца спелым плодом, пролагал для лествицы к миру горнему — узкие пути, скрепленные одним только потешной светом.
То радости всех радостей, впереди лежащие, чудом озаряемые — созвучные дороги истоптанных небес.
VI. Вечно чистый жемчуг.
Радостью семи, ручьями окаймленных рек, звучали низкие, тяжелые, налитые багрянцем небеса; но к самому истоку первого родника — устремлялись звезды, избежать желавшие света близ луны острого полумесяца.
То радостью торжественной, плодом граната спелым, дорожки неисступленных, опрокинутых путей — сплетались лабиринтом.
Тремя необожженными, звучащими ветрами, с севера на юг орошающих зияющие бездны земного покрова: то звенели буквицей все строки опрокинутых рассказов — историй, в море канувших, дождем из мира горнего, жемчужиной от солнца — наполняясь пламени неусыпаемого истоками внутри.
Возвращением томленным, птицею далекой — обращались недра в прозрачной, невесомый шлейф, из света сотканный на воле к произволению; обрушая пламя, обратив восход в багряную дугу на полотне чудес.
Вьюгой непреклонной, стелились белыми снегами по застывшим рекам — огни из сердца гордого, песнью ликования ведущие восток.
Зарею нераспевной, надвигались ветры, призывая плод зимы неутихаемой — соспеть.
Но в чем его зерно — не знающего пламени, огонь неусыпаемый не слышащего внутри?
Тяжелой ветвью первого слова на белом полотне — плод наливался синим, пурпурным отливая; птицей неперелетной, земля звучала нараспев, сметая в тысячи кружев — восхода ожидание.
Но самой первой, темной, непроглядной речкой, пробившейся сквозь толщу застывших у краев — небесных неиссякаемых огней — врывалась в недра вьюги звезда, радость несущая, делящая отданием доверия — весь свет.
Тот, кому впервые открылся тот восход — застывшими волнами времен спешащих рек — не чаявший увидеть, услышав треск полотен, связующих миры — от сердца своего, посреди зимы, растил ведущий к горним высотам — совершенный свет.
Сердцем, не узнавшим метелей песнь далекую, взращивая плод пурпурного отлива — зерном его отдавши свой негасимый жемчуг доверия к беззвучной, летящей тишине.
Где не было зерна, данного из недр — там к истине истокам протянулась песнь воли к восхождению; то вечно чистый жемчуг, на небесах звенящий нитями тончайшими — в горних высотах.
Его нетленное сияние — вперед стрелой летящее — круг описавши, золотым сечением оси земных полотен, скрепляемых в покров золотыми нитями — радостью небес, огонь неусыпаемый ведущей к лествице; вечно чистый жемчуг, наградой непрочтенною — посреди зимы взрастивши сочный плод, реками раскинувший могущество свое.
То был мотив далекого, всполохом озаренного, радостью всех радостей — неизбежного блаженства.
Одаренный им, уже не мог избегнуть полноты всей радости, озвученной с небес градом, разошедшимся покровом по земле.
VII. Трепетом земли.
Качелями высокими, летели покрова, с землею повязанные одним огненным всполохом; то радостью беззвучной небеса обрушились.
Обрушились, постигнув высоты горние, услышав песнь совершенную света безвидного.
То радости воспетой кружили птицы дальние; разверзая память, историй буквицы слагали невенчаный мотив.
Острою сорокою, отражались скалы в неба водной глади — встречая на рассвете всполохи огней.
То — впередиидущих, мотив беззвучья ровный, извлекая пламенем, звезды возносил к верхам. Любовью называясь, облекал восход багряным и всесильным, гранатовым пером.
Впередиидущих волей, свергались небеса — чтобы реке молочной придать живой мотив; и песнью закаленной, тройкой нисходящей — солнце занимало место среди морей.
Свет к свету, верой от веры — прокладывался путь; сердце от сердца билось, сплетая тканью веры — полотна родников.
Взлетающей неперелетной, звезды рассыпались мотивами к созвучию дальних берегов. Золотом облещеный, самой первой радостью звеня миру в ответ — закаты расходились мыслью безвидной — от воли к всепрощению. Таким восток казался: не начатой звездою, обрушенными градами, стоящею рекой — по слову первого, пути непройденного, дорог неузнанных, осыпанных дней.
Ночью не раскинутой, прогибались ветви запрятанных пустот земного покрова; то силой неисполненной, звучала золотой поры путеводящая звезда; возвышаясь гордо над тихою обителью — прибежищем героев служившая с конца прекраснейшей истории — к началам городов больших дорог.
Желтыми мостовыми, проложенными между двух избранных путей — звучали восходящие к небесам опущенным — радости щедрот, испетые огнями неусыпаемого пламени.
Веретеном прощенным, не склоненным к мудрости, буквицей тугой история скреплялась — но не в земном покрове, а в мире горнем, совершенной удалью созвучия стелящей небеса.
Радости прощенной, стремились пики горные к истокам родниковым, звенящим прежде звезд свершенного признанья.
Открытым знанием, торжествовала истина; радостью прощенной, скрепляя узами, верою оплавленными — сердце восторгалось солнцу не упавшему в милости своей.
Вперед реки бежащая, роса жемчужно-облаченная, утешая радости беззвучное молчание — устремляла стали молочной острие к вершинам берегов.
Землей, песком укутанной, расшитой перламутром — радостью жемчужины золотой, прощенной светом безвидным; внутрь оси вверяя гранатовые гроздьи, солнце опускалось радостью небес, сцепленных покровом — звучащей сталью ночи.
То было первое сердцу произволение — вверяющее пламя неусыпаемое пескам иссиним, тем неплодородным, что покрывают пепел, тлеющий за горний, благословенный мир.
Радостью прочтенной буквицей, глубоким шрифтом оставляя на линиях следы — звенели родниковые ручьи к семи истокам, заглушая трепет земли неподвратимой — ручьями встретить острую кромку полумесяца, сплетя узор почтения столь холодной спутницы историй нерассказанных — луны.
То звучала памятью серебряной — тишина лествицы, к высотам обращенной; то было преткновение в лучший, горний мир.
То радостью опознанное ликование.
