Вечностью доказанной, стелились перекрестки; ожиданий исступленной горечью вращались небеса.
Неперелетной птицей, пересекая пламя, мчались вьюги спелые, острые клинки лозы гранатовой; то — пришло в смятение радостью потерянной от радости высот — мгновение одно сопричащения с горними сонмами песен безвидных — совершенного созвучия.
Памяти равнины, хранящие долгий шепот, с истиной сближающий — насквозь читали пепла горы на страницах, в буквицы слагая иссине-черный блеск.
Что взошло весною, летом наливаясь спелости румянцем — то в пору золотую иссохшими полотнами земными — пустыни прибавляло несчетное холмов; так все, что возрастая — не в сердце, а помимо — не поднималось лествицей к горним высотам.
Жерлова земных холодных покровов, воскликнув, звали в недра слов несказанных, обещая реки гранатовых гроздей, налитых не то багряным, не то алым соком; но в том обмане лестном — лишь миражи пустыню согревали, а зернам не взойти на почве истоптанной, исхоженной тропе.
Впередиидущий, корабль исступленный, обрамляя памяти острые края — волнами нисходящими, от веры сердца живого, однажды обожженного неусыпаемым огнем.
В колыбели памяти жерлова теснились, своим двойным касанием — солнце заискрив; небесное светило, венцов лучей воздетое — почти к самым высотам — теснилось с острой кромкой медового серпа — сопутствующей всем неузнанным героям — ночной благовестницей, изменчивой луной.
Но радостью всех радостей, памяти просящей, светом наливаясь, безвидно таял лик — однажды обратившись к сердцу долгой памяти, не взойти по лествице, закрытой от смятенных, тревоги полных дней.
То радости минувшей — шлейфы завязавши в крепкий, тугой узел — на крайности полей оси земной покрова спустив его в бездонный, обрушенный иссине-черный омут; то — единственным кольцом на восходящем лествицей пути — завязывалось время, покорно уступая — радости всех радостей — невечерний свет.
Утро.
Открытым очагом пламени нетленного изливались реки, таинством прощения свергая небеса; ликованием птицы, пересекшей море, взволновав зеленые воды созвучной пеной — завывали ветры, небеса обретшие.
То гроздьями гранатовыми рассыпались грады, землю межевавшие радостью горных высот, подперевших лествицу к лучшему из истинных, к истине — миров.
Шаром беспечным, солнце искрилось — заповедным пламенем неугасимого огня.
Уроняя звезды в реку близлежащую к горним высотам.
Вперед! Лететь несказанной, птицей неуслышащей — зов последних из огней, землею обращающих пеплы городов.
Росой, горящей пламенем, из всех неунывающих сотен серебряных огней — орошались неба раскинутые чащи; в них стучало сердце налившимся плодом.
Радостью молящейся переплетались звуки раскинутых полей; вперед, впередилежащих дорог стяжались сети — но не словить в них света, и, оросив багрянцем, скрепить сотни страниц лишь буквицей заглавной, не знающей чудес.
Золотом обрушенных, иссохших листьев повести, покровы укрывались, стеля жемчуга исполненные небеса.
Узнавая прописью родники беззвучных, скрепленных сердцем гордым нерушимых клятв — серп луны медовой стяжал полотна света, разрывая небо на тысячи полос; но солнцем непрощенные сети ручьев иссушенных — завершали всплески звенящих родников правды обнаруженной.
Волею свободной, тропами расхожими крыли небеса земли порывы — пламенем огня неугасимого; облекая воздуха порывы — ветром лиховым — звезда путеводящая рисовала след песков иссине-черных неплодоносящей.
Лик, сокрытый тысячью бликующих огней — перемежавших утра розовый восход скрижалью всеслепящей высоты усыпанного проблесками дня — звал впередиидущего героя первой буквицы, памяти отринувшего берега.
Заря.
Восточным спелым пламенем — зауженное счастье, как горлышко сосуда, сложенного с небес.
Радостью просящей воздевали лики — герои неисхоженных, неузнанных путей.
Радостью молчащей, обогретой вьюгой страницами стелилась история — семи лоскутными вершками созвучными в одном сердце вопрошающем.
Узнанной загадкой, переплетая сети земных коротких дней — лик того героя не обжигало пламя, а руки его крепко держали острие.
Но тройкой непоклонной берега сужались рассказами далекими от горизонта, за которым свергались небеса; то было пламя первой, коснувшейся зари — сердца возрожденного, мира горнего плодом озаряющим — неплодную песков иссине-черных.
Возгоралось тлеющим, пики очищающим всеведущим огнем — в сосуде утомленным, на звезды не взирающим, созидая жемчуга налитый плод гранатовый.
Каплями смолы, чернилами на мраморе — возникала песнь среди высоких скал, обрушенных звездой, путеводящей временем; то было слово первое, зари предвосходящей, сплетающей в единое света полотно — дня и ночи присказки, влекущие в глубины поры — едва знакомой, с порой золотой.
Но главным пересказанным рассветом — было время, которое ступивши, обрушило с небес — радость от смирения, скрепленную всей волею сердца, обожженного огнем неусыпаемым.
Скрепляющие высотой, вершины гор холодного жемчуга сетей — где время замирало, ожидая участи — стремились, словно пики, в мир горний совершенный, музыкой созвучия несмелой — свою волю возвестив.
Горизонт.
Чертой, за которой пламя сжигало свой же очаг — ветры боролись за песнь земных незабытых высот; каждый герой, что ступивши однажды в неузнанный путь — первый шаг совершив — стремился края горизонта составить в единое целое.
Птицей неопознанной, время превзошедшей, образует ровный золотой венец — и, скинув его в пропасть, к иссине-черным скалам, обрушенным в недра земные — первой буквицей несказанного слова!
Но, обернувши раз — жемчугу подобные солнца миражи — путник не промолвивший ни одного слова — навсегда теряет эту тишину, рассказом непроложенным сердцем изнутри.
Не зная иной повести, вперед всегда спешащий — покровами сетей серебряных мотивов — человек прозрачный, к лествице сходящей с горнего престола безмолвный устремляет лик; глаза закрыв от воли — гордость усмирив, сердцем обожженным укрепив скрижали — времени сечение прейти.
Как лозой гранатовой свешивались грозди — радостью звенящей, высот расхожих дней — пламени обращая, предавая пеплу умытый узкий путь — окружали волей к первому преткновению желтые мостовые огорченных дней.
Слезами не покинутыми, заглушая трепет, поступью беззвучной — стремилась тишина к озвученным мотивам; то было ликование ввысь над горизонтом, что, очищая искрами огня неугасимого — единственный сосуд, пригодный горней песни.
Треском огня высокого занималось небо — восклицая яростью первые шаги; шаги, которых поступью, как росчерком чернильным — знаменовалось встречною негашеной звездой — противостояние зари в свете безвидном, замыкая круг рассказанных щедрот.
Зарница.
Звездой, не опорошенной утренней росой — звенела серебристым пламенем в ночи — редеющая в полночи, она взывала одиноким, чистого жемчуга огнем неусыпаемым — к каждому идущему впередилежащих дней; но только не времени была то поступь верная — а волей обожженного сердца человек прокладывал дорогу к соединению с подобным ему сердцем, жемчугом пришитым нитями — к потокам веры неисчерпаемым; радостью рассказанных высот иссине-черных неплодоносящих песков.
Но всполохом единственным, рассказанным не времени сетями золотыми — звучало неба искрами испещренное полотно.
Несказанными правдами звучали грозди гранатовых плодов.
Смелостью ведомые, незнакомые со взглядом уверенной ночи — шли десятки призрачных людей — к рекам неделимым разумом одним; но самой первой радостью звучало невысокое, к небу протянувшее — море без границ.
Неисходимой гордостью, человек у самого последнего порога — уступает радости, сердце открывая сосудом неподобным знакомому мотиву — к радости любить.
Каждый раз, когда неспешащим светом раздавался шепот разорванных небес — истина казалась невозможно близкой; близкой, что, казалось — исполнялось ей сердце незавершенное молитвою своей.
Такой, высокой в небе, зарница обрамляла — венцом своих огней — небесного покрова полотно.
Предстояние.
Затихающим своей же волей, некогда пылающим до небесного венца огнем — свет звезды путеводящей опускался в землю, как слишком тяжелый, переспевший плод гранатовой лозы.
Склонился горизонт к высоким и тенистым каменным островам, искреннего черного цвета, которым покидали опавших золотых сетей — жемчужины — свои серебряные нити.
Птицы, сложивши крылья, разбивали вечности звучащие мотивы. Так звенит отчаянно забытое из пламени неусыпаемого языков — слово первой буквицы, ведущее к обители — путей еще непройденных, несказанных дорог.
Впередиидущей радостью, сверкающим серпом луны медовой — ночью предстояния осыпался день.
Стихающим повсюду ликованием — покров стелился новый, не знающей пустот — рассказов предчитательнице, смиренных слов стяжающей основания. То — знающая именами все пики высот кричащих, миру горнему устремляющих — свою песнь скал искреннего черного цвета.
Но где найти — последним звуком предстоящую, историю рассказанных от золотой поры влекомых покровов; к которым из самой непроглядной темноты времен тянулись серебряными нитями образы покинутых, неслышимых щедрот. Но, слезно обагренные, сплетались в чудесные узоры — подгорним, дрожащим светом — в широкие рукава медового серпа.
Окрыленной птицей, лишенной одного лишь полета — в пустоту — падающей луной, сраженной горним светом, история лилась — в тысячи огней.
Млечными путями небо расшивая, радостью нетленной — звучал безвидный свет. Но горними высотами, спускались реки пламенные, орошая зерна гранатовых цветов — что спелыми плодами, цвета не то багрового, не то алого — земли стяжая ось, стремились в небеса.
Так, белыми страницами, стирая лик от пламени, опаленным сердцем — история слагалась в затихшей песни тысячи серебряных огней.
Молчанием услышанное предстояние — луны медовых образов стелившее покров — сменялось, уступая, шепотом шурша — диском из мрака полотна, исшитого кольцом из солнечных безвидных, испытанных лучей.
Затмение.
Неисшитой радостью перекликались звуки — не знавшие других, светом преисполненных дней — журча ручьем подзвездным, из вечности стремления — укрывая искреннего черного цвета скалы, гласящие надеждою исповедальных дней.
Средь всех, впередиидущих, пламенем, неведующим одним путем — реки, сплетаясь птицею образа прекрасного — звенели в тишине испуганных высотами небесных покровов.
Затмением, прочтением которого — в безвидной удали тишине — края земной оси, поделенной сечением, к радости великой, не знающей ни света, ни затмения, но озарявшей мрак — раскинули тяжелые гранатовые грозди.
То было сердца удалью, с неба возвращенной, радостью нисходящей жемчуга золотого — шьющей покрова.
Однако, самым светлым, подобранном из бликов кружева звучащего — был узор не имени, но соединения.
В истине одной только оно — как действенность, как более реальное, как горнего мира совершенного — наследующее сердце, огнем неусыпаемым внутрь согретое.
Но, неисчислимой, слову непокорному радости — ликующей всего мира в смятении — отворялись двери обители исступленной, выходом к прибежищу песков иссиних неплодоносящей.
То — утру незнакомое одно произволение — счастьем непредложенным, замыкало край самой земли; где ось мира сечения раздвигала сети горных хребтов упрямых — там радость от стяжания пеною бурлила — волной высокой самой морского перламутра.
Открывшее признанию — о самом первом слове — буквицей высокой давно пережитых дней — сердце опаленное не знало осторожности, рисуя по покрову небесному сетей серебряных полотен — все более высот, стремящихся вовне; то диск узорчатых колец, затмение ведущих, погасал, звеня искрами прибежища пустот.
Преодолевая несбывшиеся тропы, мчались заглушенные спящей тишиной — путеводящие дорог непройденных, у дома замирая высоких белых стен.
То были в поднебесной, сравнявшие с землею свет ее безвидный — звучащие внутри живых сердец мотивы.
То мрака непроглядного бились жернова.
Мрак.
Лишь одного пламени мрак поглотить не может — того, что воедино делением скрепляет сердца двоих; но тем произволением, которое, коснувшись — живого, непрозрачного — памяти не знает, времени поправ бесценнейший сосуд.
Стремлением высоким, следов не оставляя по зеркалу давно молчащих вод — ручьями разливаясь, окормлялись земли.
Тропами расхожими шуршали иссиние пески.
Свету не скрепляя, возвещая огненным пламенем покров, к земле опущенный — непроглядной темноты, всепоглощающих не звучащих звезд — темными светилами, небеса скрепляя в бесконечном полотне неузнанных миров.
Колыбелью без наград — открывалось горнему — истины молчание. Так, не знало время, которой из дорожек пройдет безвидный свет, лествицу собравши — во мраке земном, молитвою к высотам совершенным — скрепив сердце свое.
Гордости не знающи, от мрака не скрываясь, сердца благоденствие — возвещало радость переходящего времени сечение.
Бережным ветром, не зная другой правды — истину принявши, обретал восток первые черты, способные во мраке возвестить единственное торжество.
Радостью, принявшей время, не звучало больше ночи полотно; ни звездой единой не выдавая память радость возрастала — предвестницей небес.
Полет в пустоту, теперь уже лишенные, не искали света — истиной пленясь.
Но, распространяя песнь последнего мотива, ветры всколыхнулись над замершей землей. Ударяя вьюгой в темноты пустоты, воззывая к свету безвидному — в терпении скрижалей, лествицу храня от предубеждения — миру подобало себя разрушить; чтобы, лишь сердцем живым, в мир горний, совершенный, без устали — войти.
Утро.
Повестью незавершенной, плод соспевший с гранатовой лозы — окунался — в омут непредлежащий — непокорных вод.
Высоты опрокинутых, исполненных ручьями раскошенных полей — дорогой неокружной петляли к восходящей лествице; так, в лоно опрокинутых, непрочтенных памятью — стремились под порогами земного горизонта — часы времен неисчисляемых, и бились, бились об уста сомкнутых столетий.
Любовью ознаменовавшие свету — небеса — взлетали птицы неперелетные, кричавшие благую весть; то было тихой радости беззвучье сострадания — исканием спросивших не замирает лик горнего мира, утро возвещавший — благовоплощенной беззвучия зарей.
Но, зная словом первым буквицу заглавную высот неповержимых — дальним горизонтом — снижалась преткновением — единства в нерассказанном молчании — заря.
Ею, предвосходящей, скрывались летописей своды; так время уступало — истине — торжество.
Звучащей быстрым росчерком черненого пера — тенью сердца гордого, каждый раз ступая на лествицы скрижаль — человек прозрачного — образа узоров дней, наперед расписанных — точкою не двигался на чистоте полей, зарею освещенных.
Впередиспешащей, тройке непокорной, вьюгою не в силах — прекратить путей — стремление к высотам горним, совершенным — твердь земная искрами возвещала истины тихое благовестие.
Несмущенной присказкой, обращалось время — не в силах избежать участи рассыпаться — золотой трухой.
Покровом некасаемым расступались полотен края стальные; так небеса встречали неизбежный, торжественный рассвет.
Но радости земные — золота полотен — узоры нерасшитые радостью тишайшей, благовествующей — лествицы ступенями к сердцу нисходящие — мира горнего созвучие живое, опаленное огнем неусыпаемым.
Времен переходящий сечения пороги — прозрачный человек, лик горний воспринявший — желтыми мостовыми прокладывал к восходу — розовый беззвездчатый покров.
