«Сила, для которой нет невозможного, ни в законах жизни, сила Божия».
Часть 1.
Узкий путь.
«Начало пути необходимо открылось сверхъестественным укреплением».
Сердце возрожденное, умытое пламенем, радостью безбедной отражалось в глазах смотрящего. Непоклонными ручьями застелились реки, поглощавшие безвидную слезу от испокон веков.
Но скажи, зачем, почему ручьи — разлились на той неплодородной почве? Что дать не может рудников золотых, что невечерним пламенем не отливает серебром.
От кого ты отвернулся, радостный плат земли скреплящий, чтобы только на этой неугодной почве взрастить настоль неправильный росток?
Сердце возрожденное, умытое пламенем, радостью безбедной отражалось в глазах смотрящего. Непоклонными ручьями застелились реки, поглощавшие безвидную слезу от испокон веков.
Но скажи, отчего ты выбрал именно ее, неплодоносящую пустыню иссиних песков, чтобы наполнить мир Его — ее желанием? Как Ему представишь ты, неплодоносящую песков иссиних?
Но радостью от возвращения звучали непоклонные ручьи, сплетаясь в узкий путь.
Только звучали птицей шумы хребтов опавших; поезда промчавшись, взрывались словно звезды, выходившие наружу — они озаряли небосвод возможностью родиться до вечера, над пламенем раскинутого.
Только открыв глаза, другой конец трясущей нити развязывал давно заплетший узел — наше ли дело?
Как его путь проложен, тем были завязаны пути земных высот; радостью умытая, горечь оставляла лица, ей сокрытые, от солнца — до которого с озер бескрайнего черного моря, расстояний было в сорока вершков.
За конечными волнами моря непроглядного, отражались светом невечерним лодки в красных парусах; то ли был то алый, то ли то бордовый, но золотом облещенный, ликовал восход, путь узкий начертая.
Гранатовые грозди наливались светом, изнутри струящим в себе благую весть. Тени не кидая на зыбучие тропы, радовались блики, от гордости — превздеть слепую роскошь, соспеть, внутрь соспеть.
Что пряный плод, то передержан; что ликование — то ясной мысли бражь. Но гроздь граната наливалась осторожно, чтобы не задеть, чтобы опередить десятый час, в котором одиннадцатой минутой возносилось пламя невечернее — соспеть, воздеть, к небесам воздеть.
Мольбою обратиться — радостью возразить; но радостью умытое, горечью доселе сокрытое лицо, коснулось цвета солнца — до которого сорока вершков по узкому пути.
Радостью умытые, лица прежде горечью сокрытые, воздевались к небу, обращались с памятью о пыли звездной горних высот.
В эту радость никто не мог проснуться; не может человек с лицом закрытых глаз, увидеть блеск, за блеском — небо, за небом — радость всех высот.
Высотой облитые, берега горьких слез обращались в золото серебром разлитых рек.
На одной из них, мир оброс мостом; что желтой кладкой каменной обращался в мрамор, солнцем закаленный.
Берега пустыни, почвы, неподобной пескам животворящим, обернулись узорами гранеными мороза, по пушистой горе снега.
Снегами радости усыпано было сердце выжженное, и по прошлись уже зори тройки, неподобной тем, что мчались по пологим склонам — но преодолевала неразрешенный узел из спелой вьюги, и опавших листьев от золотой поры.
Мчалась тройка дивная, но радость от владения самой поздней ягодой соспевшего граната, была сильнее вечера, в пламени играющем, в пламени ответов, ликующих над истинностью узкого пути.
Часть 2.
Очищение золота веры.
«Нам не заповедано искать чудес».
Тройкой неподобной, завязать историю, поступью удалой, тяжелым башмаком. Радость — это торжество предельное; предел ее — гранатовыми лозами налитая метель.
Не крича о помощи, и не зовя на праздник, радость от свершенного, первою была.
Возразить ей — значило, встать против хода саней; но только встав напротив, их можно миновать.
Радость — счастье дальнее; радость неконечная — то след от бликов солнечных, что иссушают листья, и моросят дождями прозрачные зерна.
И лишь в одном из была открыта радость — непредельная; всех радостей, разлив неупиваемого источника; от радости воззрив — наверх, к песочной пыли, к пустыни берегам, солнцем обогретыми. То радость — меж землей, среди ликов троих, золота веры очищение.
К истокам обращаются в закатной пыли, что поглощает радость у небесного жемчуга, нитью неровной разошедшейся с высот; три лика, что сплелись лозой гранатной, три лица, умытых белой россыпью снегов утешающих.
К радости, к радости беззвучной, ярким заревом всепоспевающей ночи, открылись пути дорог непройденных — по ним, сутулясь и горбясь, ходили одинокие сфинксы, проглотившие у солнца по грозди гранатовых ягод — то золота веры очищение.
Но прекрасный юноша, с ангельским лицом, птицу держит темнокрылую — одной рукой — по линии от сердца; а когти ее, вьюгами суровыми — тысячи иголок, врезающихся в розовый закат. И разливали его на части, оголяя ровное небо; и молочные реки разливались на землю; и орошались бесплодной пустыни иссиние пики песков.
Но прекрасный юноша, руку кладя на сердце, взглядом утешал застывающий в ней лик рассвета.
Но юноше прекрасному не познать россыпь звездную — глубинную, темную и мрачную. Радость всех высот забиралась звездами на солнце, обрамляя сверх его, короною — невенчаный венец.
То свет лежал с востока, через золотом веры очищение.
С востока свет протянут красной нитью, что не задержит и одно жемчуга кольцо; протянут прочной нитью был пламени теплый след, столь недоступный вопросящему, и столь прекрасный в свете зимнего фонаря.
Трое вершков высоты фонаря никак бы не смогли достать призыв свой до солнца, но разницы меж ними тридцать семь вершков — было как и листьев под живым, но необозримым древом всех дерев. Его разлапистые ветви поглощали блики солнечных лучей; в свете фонаря шуршала крона древа, нашептывая тайны — от конца к началу.
От конца к началу, по древу древ смолой текла река — через золото веры очищения.
Поток реки неуязвим
От конца к началу, по древу древ смолой текла река белизны молочной; каак истина не принимает хрустальный блик омытых берегов, так и поток реки жизни неуязвим для цепких ветвей черных дерев смерти.
Единственный кораблик, даже и не он, а более чем лодочка, спускалась по течению. Возрадуйтесь! Возрадуйтесь! То иссиние пески обернулись пламенем, пламенем с небес.
Поток реки неуязвим, а потому вопросы, вопросы всех вопросов, вгоняли в землю сталь; непригодную для выплавки орудия, но скрепляющую нерушимые мосты.
Возрадуйтесь! Небеса к нам стали ближе, как только мост одиннадцатый составил в своей дуге полных семь вершков, золотом веры очищения.
Семью вершками радости стяжались берега; то были не обрывы, не равнины, но склоны жемчугов, что зернами в ягодах граната соспевали долгие семь лет. В те годы день и ночь связались неразрывно, и вечером над пламенем звучал, звучал восход!
Но радостью нежданною врывается луч жемчуга — прядет ловко веретено историю свою.
Историю — не сказ, и не повествование, но радость от сближения с солнцем — на расстоянии тридцати вершков. То гора глубокая, что тщательно обхожена стопами радивыми — навстречу всем гостям, однажды вопрошающим; навстречу с темными следами, давно прошедших дней.
И от золотых, блещущих краской листьев, останется только иссиняя зола; из этого пепла теплится пустыня.
Но что на дне его? Что таит она, не знающая радости плодонести, но к солнцу стоя — ближе всех.
То золотом веры очищение.
Под песками неровными, теплилось пламя молчания; полыхая, но не вспыхивая, грело мосты крепкие по снежной россыпи жемчуга. Внутри же пламени — сердце гранатового древа, очагом надежды плавило земную ось. Неподступной тайне — тайной и не быть, но тысячи историй сплетались в тишину звенящую, звучащую для всех — золота веры очищением.
Часть 3.
Родиться свыше.
«Тут испытание веры и любви, а не только веры».
Но радостью непреодоленной, бурлила черная река — она одна, впадая в море, не становилась целым с ним, но золотой оси сечение само задавала.
Радость узнавания, что вечностью в величии — точно не достать, до слезами горечи омываемых молочных берегов.
Господи, прости их! Их звезды высоко держатся на небосводе, опалились солнцем, лишились крепости.
И граната плод не принял их даров — и налился густым, черничным спелым соком. Но не было внутрь их ни единого жемчужного зерна.
Господи, прости их! То, смола прозвана не зря, густою полнотой озябшей гордости; сердце, что сжималось, обращалось сталью — но мягкой, словно медь, нетленной, как выжженный пепел.
Это было сердце забытого ответа — в нем не было надежды, но он был подступью, к открытой всем обители сердца, густым черничным соком — чтобы родиться свыше.
Черным полотном, усеянным мерцающими гроздьями, радовался мир, рождению второму; оно приходит, как и всегда, вслед за разорванным закатом. Но перьями из тончайших сеток облаков, поет в ночи одинокий всадник — лети, лети, лети!
Но именно они, из серой земной пыли, поднимают в воздух птиц самой земли — таких безмолвных, но покорных, неумело крепнущих меж самых ярких звезд.
Крылатые не знают солнца радости — и молчаливыми тенями, от земли до земли, золою непокорною срывают лик с пустыни — такой холодный и гласящий в песках своих иссиних.
Но именно в их пляске, под солнцем — без надежды — сокрыт единый, истинный для всех, луч дремлющего света.
Лети! Лети! Лети, чтобы родиться свыше.
Гореть — дольше, чем пепел
На зов последней птицы, откликнулся несмело — прозрачный человек. Он был росту отличного, и складной души — но радость причащения, ко всех высот торжеством, не оставила на его сердце ни единого следа; прозрачный человек не знает радости — лишь гордость, досаду, торжество, что так походят в ликовании на подлинный безвидный, жемчужных нитей, свет.
Лети! Проси! Не уставай просить!
Горные хребты звали к себе настойчиво, располагая самым крепким словом на земле.
Но, прозрачный человек — он неуязвим им; стремясь лишь ухватить зов последней птицы, в ладонях оставались — истерзанные нити облаков.
Так отчего — не он — стал избран самим солнцем, как бесплодная пустыня иссиних песков?
Но столбом вставал ответ: из недр хребтов горных, там, где только пепел, выживает лишь исполненная иссиних песков, неплодоносящая.
Истерзанные нити облаков обращались в клубок туго сплетенный — лицом прозрачного человека.
Тот, кто был создан из земли, никогда не сможет — гореть, дольше, чем пепел: родиться свыше.
Часть 4.
Знамение.
«Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение нашей связи с миром иным, миром горним и высшим».
Мудростью отринутые, тени дальние омывали стены опустевших городов. Малодушием заложенная кладка основания их, стены год за годом, все глубже погружала в пепел иссиней пустыни. Ни единым звуком, себя не выдавала в опустевшем городе — радость непредельная.
Радуйтесь! Возрадуйтесь!
Но, мира лишенные, покою на отдание душу половшие, сердцем скрепили в шепоте — песню городов.
Мудростью отринутые, не знавшие лучей, опаленных жемчугом самого раннего солнца — не знали иной смелости, как только истинности плода отрицания; и набухали грозди гранатовых ягод, и разливались соком по желтым мостовым, связующим как нитями — весь мир, в тугой клубок.
То радостью отринутых, не знали звучания голоса, добровольно одарившие весь свет — лишь образом, своим знамением.
Бессилен тот, кто должен в молчании своем — найти один источник, к которому не знают дороги и прежде возвышавшие свой горб — мосты, сталью скрепленные.
Лети! Лети! Лети!
Но силы их способны — лишь ветра передать одно поползновение — гроздями гранатовыми, правдой — эликсир составляя крепкий.
Лети! Лети! Взлетай!
Но крылья его были — два взмаха против ветра; и радость обладания их утоляла жажду, преисполняя сердце налитым жемчугом. Солнце для них светило — совсем другим, неласковым, но глубоким светом.
Бессилен тот, кто повесть концует, не начавши; листом нетронутым, точка не поставлена.
А радость! Радость бессильных — велика!
Так ограничен мир, подобием величия, с севера на юг — единым диском золота, сетями отражений, клубом паутины, протянутой с небес — знамения вкушенным любопытством.
Река бурлила, поглощая радость радостей — то было воздаяние смелости проявленной; она не знает милости, нитями жемчужными быть возвеличенной.
Но радость, то — узор, соткать который может лишь только одной породы веретено.
Отлитое смирением, оно было острее отточенного лезвия; но тише, чем ручей, оно вливалось в суть, достигая истины — но дальше?
Река бурлила, отторгнув семь щедрот — то были плоды самих — изобилия, власти и славы. Но к чему они, шипящим водам, памяти не знающим, а мчащимся вперед — не от, а чтобы — солнцу угодить.
Река бурлила и шипела непокорною водой; а радость достигала — все большей высоты земного покрова — в знамении своем.
Но дорожки пройденные, сплелись в тугом лабиринте, следы в его тоннелях свистели сквозным ветром, играли синим пламенем — но не знали солнца. Одинокими героями, скитали по дорожкам путники, лишенные награды, как полуночных маяков.
Исступленными путями, по пескам иссиним, были выращены рукотворно — истории спрошующих. В надежде, что смотрящий — увидев их единожды — сотрет их навека, ответы обретя на молчаливой радости — вопросы.
То в стенах лабиринта — знамения таились небеса.
Но радостью расхоженной двеннадцатью шагами — великих, неподобных прежних, эхом отозвавшихся в мире для уверенных, могучих, полных сил.
Меч, подобной тяжести, которой мир неведывал, отражал в своем остром сечении — весь сердечный страх. В людей и лица стирались в образах, подобных снам — оборванным в тяжелой полночи медовым светом.
Он был прекрасен: юноша, улыбкой ловящий полумесяц; одной рукой держал он траву иссохшую, закошенную серебряным серпом — реки молочной воды то полировали глину, обращая в сталь склоны берегов.
Он был одинок; в глазах его усталость таила свет бездумный. Тень его лица омывала берег васильков, склонившихся в блаженстве тихой ночи; под занесенным мечом не трепетали травы — но радость от сближения молчания с концами — надеждой порождала в знамении — истинный свет.
Часть 5.
Неплодоносящая песков иссиних.
«Таинство созидания нового человека и нового мира».
Задирая голову, поднятым челом, руки простирая — он просится наружу; сбитый мотылек не теплится за жизнь, но не сдается, но не сдается ночи — его полотно у самого солнца, где крыльями своими он мог бы создать образы, чудеснее которых не видывал свет.
Но нет, все бьется мотылек! Жадно содрогая вокруг себя воздух, он ждет, он ждет награды — но не было ему, на этом полотне, возможности поставить даже точку.
Но бьется мотылек!
Крыльями усталыми, содрогая воздух, он стремится только — разорвать то полотно, на которое не ложатся тени.
Но вот — зажглась тростинка.
Огонь, неторопливо подбираясь к земле, оставлял следы расхожего дыма в воздухе; то тени, были тени!
Радостью отданием, сбросил мотылек свои белесые крылья — прямо в пламя, что тлело вниз его.
Но — огонь вспыхнул; до тла гореть не может рожденное в ночи.
И лишь следами, но не стертым образом, ложились крылья на землю; пламя более не приносило изменений им.
Не было в воздухе мотыльковых крыльев — силы, чтобы гореть, сгорать в ночи до тла, подобно пеплу иссиних пустынь.
Сгорать, но не молчать; а в радости — обратиться ликом к вечному блаженству.
То была радость не ночи — а песни двух полотен, завязанных в одно, иссиними песками, над пламенем неусыпаемым, укрытым изнутри.
Но утренним заливом — рассветов смятением — также не разжигался огонь, что в сердце хранит плод гранатовый — и в жемчуг рассыпается с приходом спелой вьюги.
Любить! Любить! Делением — двое в единицу умножаются.
Но здесь, рассветами разорванными, молочными ручьями — сбились облака. Огонь скользит по глади, согретой самим солнцем — так выражает милость радости всех радостей, подлинное блаженство.
Протянувши руки — кто-то за них схватит усилием, как будто бы спасение возможно обмануть; кто-то с осторожностью, а кто-то с пренебрежением — вовсе посторонится, позабыв про долг. И только состраданием руки обнажаются — тогда, в одно деление, связуется любовь.
Ручьями разливались, реками молились, спели океанами — радости цветные тени; то свет безвидный жемчугом рассыпался огненным, где великодушие — уступало состраданию; и больше — не один был кем-то, но двое — для чего-то.
Радостью всех радостей, запевали птицы — тугой мотив не делится на многие основы; но посреди свирели дивных голосов, ответом тишины — молчание звучало от сорока вершков.
То было ликование, то было — упованием созданное лучшими прядьми, полотно созвездия, на землю опрокинутое.
А сроку было радости — жемчуга бескрайности, сорока вершков.
Радость от свершения, радостью поправ — огонь неусыпаемый в стенах лабиринта воздух разделил; днем и ночью стали стены, холодным мрамором форму составляющие — жидкой стали, что кипела в сердце героев — невознагражденных, непрославленных, неупомянутых историей в сорока вершков.
Радостью отданные, изгнание познавшие, крылья все свои — сняли без сомнения. Пылью неисступленной, героям непрославленным — не оставалось места — в стенах, уходящих в вечность, что тропы шьют солнечным светом, камень и сталь стирая в темные следы.
Лабиринта всадники: власть, слава, изобилие — тихо уступали под темным покровом; они несли дары, дабы перекупить огонь сердца вопросившего.
Но любовь уже победила.
Здесь, в лабиринте, нити золотых высот — расходились рябью звезд по небесным покрывалам; то жемчуга мерцание рисует свет безвидный — одиннадцатым часом. Им случался лишь один ответ вечному вопросу.
Ей, неплодоносящей песков иссиних,
«Бог взял семена из миров иных и посеял на всей земле, и взрастил сад свой, и взошло все, что могло взойти».
